(деловито)
Четырнадцать лишь строк в сонете.
Пускай четырнадцать! Плевать!
Ого! Уж час. Прощайте, дети!
На вернисаж не опоздать…
Там мой портрет. Работа — сон!
Одна лишь рама стоит двести.
Что здесь торчать? Пошли бы вместе?
А? Не хотите? Миль пардон!
(не без грации уходит)
Видали? Вот он — демон мой,
Мой меценат и искуситель,
Заказчик мой глухонемой,
Сезонных вкусов утвердитель…
Кто им не скуплен на корню?
И кто к очередному дню
Его «Еженедельных Вздоров»
Новелл не пишет для шоферов?
Он клеит сотни альманахов,
Объединяя их… рублем.
Без рук, без глаз, с душой-нулем
Он самовластней падишахов!
Он залил хламом детский рынок,
Родил «анкеты о белье»,
Придумал конкурсы картинок
На тему «Драма в ателье».
Он, как эксперт в литературке,
Сидит средь теток и друзей
И все маститые окурки
Покорно тащит в свой музей…
Он издает, как каталоги,
Стихи о нежном и святом…
И я пред ним… дрожу в тревоге,
Чтоб к сроку сдать свой новый том.
Коллега, вы сгустили краски.
Что говорить — капитализм
Родил рекламу и цинизм
И музу нарядил в подвязки.
Но чем издатель виноват?
Он только раб условий века.
Нелепо ждать ведь, чтоб от чека
Струился тонкий аромат.
В универсальном магазине
Должно быть все на всякий вкус.
А «Спальня ветреной графини»
Всегда для рынка верный плюс.
В обложке пестрой суррогат
Идет бойчей оригинала.
Тот Мопассана гонит в сало,
Тот шьет из лейкинских заплат…
Боритесь! Будьте лишь собой —
Смешно глодать чужие кости.
Смотрите, с запада гурьбой
Идут наряднейшие гости.
Пусть быт их чужд, пусть речь нова
Мы все на новое ведь падки.
А вы, как нищая вдова,
Распродаете лишь остатки…
Боритесь, черт вас побери!
Для зорких глаз все ново в мире,
Иль загасите фонари
И…
(зевая)
Дважды два — четыре.
Позвольте мне сказать два слова.
Вы так отделали сурово
Того, кто вас распродает…
Но вы-то сами кто? Илот?
Не соблазненная ж купцом
Вы институтка в самом деле?
Вы тоже стали продавцом
И растеряли вкус и цели.
Специалисты по попам,
Альковам, страхам и скелетам,
Вы по налаженным тропам
Гарцуете зимой и летом.
Легко! Сто раз себе самим
Вы подражаете убого,—
А если смыть манерный грим —
Что там останется? Немного…
Ну, не совсем…
Не в этом суть!
Но кто же, господин писатель,
Определил ваш новый путь?
Вы сами? Общество? Издатель?
Для вас сейчас любой успех,
Как допинг для усталой клячи…
Зачем торгуетесь при всех —
Чей «изм» умнее и богаче?
В неделю изводя стопу,
Привыкли вы менять две маски:
Во вторник презирать толпу,
А в пятницу ей строить глазки…
В тупой анкете «о мозоле»
И ваше мненье мы найдем,
В кинематографе с моржом
Снимались вы по доброй воле…
Да не один кинематограф!
Я не могу пойти в кабак,
Чтоб со стены, как вещий знак,
Не угрожал мне ваш автограф…
Поймите… Надо уважать
Хотя кого-нибудь на свете.
Я вас любил…
(брезгливо)
Да, на жилете
Ты любишь, друг мой, порыдать.
Будь проклят ты с такой любовью!
Устану ль я иль вдруг споткнусь,—
Ты первый всякому злословью,
Как прачка, веришь, милый гусь…
Ты будешь пить, служить в акцизе
И развивать игриво прыть,—
А я обязан, в светлой ризе,
Голодный над тобой парить…
Не ты ль, приятель, Льва Толстого
На Джека Лондона сменил?
Кто «интересней», — тот и мил.
К чему кроту вершины слова?
Увы, грешна моя душа,—
Но пред собой одной и только,—
Что я порой не гимн, а польку
Спеша писал из-за гроша.
Да, я толкался в ресторанах
И бисер улице бросал,
Но по музеям на Дианах
Не я автографы писал.
А ты! Что сделал ты на свете?
Родил собачий, затхлый быт
И, приучивши спину к плети,
Охотно ел из всех корыт.
Проблем не стало для тебя:
Расковырял, зевнул — и к черту!
Чтоб чем-нибудь развлечь себя,
Ты к книгам подходил, как к торту…
Не ты ль виной, шальная муха,
Что даже слово «гражданин»
Сейчас так дико режет ухо,
Как старомодный «райский крин»?
Но будет. Брысь… А вы, мой критик,
Что в поте вялого лица,
Как прогрессивный паралитик,
Меня жуете без конца?
Вы помогли мне разобраться
В себе самом? Когда и чем?
Пересказать, сравнить, придраться,
Поставить балл — и все. Зачем?
Какие общие вопросы