Я сегодня всю ночь просидел до утра,—
Я испортил, волнуясь, четыре пера:
Злободневность мелькала, как бешеный хвост,
Я поймал ее, плюнул и свез на погост.
Называть наглецов наглецами, увы,
Не по силам для бедной моей головы —
Наглецы не поверят, а зрячих смешно
Убеждать в том, что зрячим известно давно.
Пуришкевич… обглоданный, тухлый Гучков…
О, скорее полы натирать я готов
И с шарманкой бродить по глухим деревням,
Чем стучать погремушкой по грязным камням.
Сколько дней золотых и потерянных дней,
Возмущались мы черствостью этих камней
И сердились, как дети, что камни не хлеб,
И громили ничтожество жалких амеб?
О, ужели пять-шесть ненавистных имен
Погрузили нас в черный, безрадостный сон?
Разве солнце погасло, и дети мертвы?
Разве мы не увидим весенней травы?
Я, как страус, не раз зарывался в песок…
Но сегодня мой дух так спокойно высок…
Злободневность, — Гучкова и Гулькина дочь,
Я с улыбкой прогнал в эту ночь.
Это было так прекрасно —
Под Берлинским небосводом
Объясненье в нежных чувствах
Императора с народом.
Много было любопытных,
Много было просто сброда,
Что при всяком дебоширстве
Образует тьму народа…
О победе и знаменах
Император на балконе
Им прочел стихи из Клейста
В театрально-пышном тоне.
(Не цитировал лишь Канта,
Как на свадьбе дочки Круппа, —
Потому что Кант народом
Понимался очень тупо.)
Но в тираде о победе
Над врагом-социалистом
Император оказался
Выдающимся стилистом:
«Да-с, Германия умеет
Наконец верхом казаться!
Скоро будем брать барьеры —
Стоит только постараться».
Так убийственно логично
Говорил он на балконе
(Не обмолвившись ни словом
Лишь о выборном законе).
А любезная супруга
Одобрительно вздыхала
И сочувственно к народу
Носовым платком махала.
Немцы были очень рады —
Немцы дружно «Hoch» кричали,
Ну а шутцманы, конечно,
Честь, напыжась, отдавали.
А в толпе, на всякий случай,
Юрко сыщики шатались,
Потому что… потому что —
Кое-где и улыбались…
Больной спокоен. Спрячьте в шкап лекарства и посулы!
Зрачки потухли, впала грудь и заострились скулы…
Больной лоялен… На устах застыли крик и стоны,
С веселым карканьем над ним уже кружат вороны…
С врачей не спросят. А больной — проснется ли, Бог знает?
Сознаться тяжко, но боюсь, что он уже воняет.
Сладок свет, и приятно для глаз видеть солнце.
Екклесиаст. XI, 7
Семь дней валяюсь на траве
Средь бледных незабудок,
Уснули мысли в голове
И чуть ворчит желудок.
Песчаный пляж. Волна скулит,
А чайки ловят рыбу.
Вдали чиновный инвалид
Ведет супругу-глыбу.
Друзья! Прошу вас написать —
В развратном Петербурге
Такой же рай и благодать,
Как в тихом Гунгербурге?
Семь дней газет я не читал…
Скажите, дорогие,
Кто в Думе выкинул скандал,
Спасая честь России?
Народу школа не дана ль
За этот срок недельный?
Не получил ли пост Лидваль,
И как вопрос земельный?
Ах да — не вышли ль, наконец,
Все левые из Думы?
Не утомился ль Шварц-делец?
А турки?.. Не в Батуме?
Лежу, как лошадь на траве,—
Забыл о мире бренном,
Но кто-то ноет в голове:
Будь злым и современным…
Пишите ж, милые, скорей!
Условия суровы:
Ведь правый думский брадобрей
Скандал устроит новый.
Тогда, увы, и я, и вы
Не будем современны.
Ах, горько мне вставать с травы
Для злобы дня презренной!
Хорошо сидеть под черной смородиной,
Дышать, как буйвол, полными легкими,
Наслаждаться старой, истрепанной «Родиной»
И следить за тучками легкомысленно-легкими.
Хорошо, объедаясь ледяной простоквашею,
Смотреть с веранды глазами порочными,
Как дворник Пэтер с кухаркой Агашею
Угощают друг друга поцелуями сочными.
Хорошо быть Агашей и дворником Пэтером,
Без драм, без принципов, без точек зрения,
Начав с конца роман перед вечером,